Неточные совпадения
— Я деловой человек, а это все едино как
военный. Безгрешных
дел на свете — нет. Прудоны и Марксы доказали это гораздо обстоятельней, чем всякие отцы церкви, гуманисты и прочие… безграмотные души. Ленин совершенно правильно утверждает, что сословие наше следует поголовно уничтожить. Я сказал — следует, однако ж не верю, что это возможно. Вероятно, и Ленин не верит, а только стращает. Вы как думаете
о Ленине-то?
— Вас очень многое интересует, — начал он, стараясь говорить мягко. — Но мне кажется, что в наши
дни интересы всех и каждого должны быть сосредоточены на войне. Воюем мы не очень удачно. Наш
военный министр громогласно, в печати заявлял
о подготовленности к войне, но оказалось, что это — неправда. Отсюда следует, что министр не имел ясного представления
о состоянии хозяйства, порученного ему. То же самое можно сказать
о министре путей сообщения.
— Тебе шестнадцатый год, — продолжал опекун, — пора
о деле подумать, а ты до сих пор, как я вижу, еще не подумал, по какой части пойдешь в университете и в службе. По
военной трудно: у тебя небольшое состояние, а служить ты по своей фамилии должен в гвардии.
— А наконец 17… года сентября 6-го
дня отец его волею божиею помер, а между тем он проситель генерал-аншеф Троекуров с 17… года почти с малолетства находился в
военной службе и по большой части был в походах за границами, почему он и не мог иметь сведения, как
о смерти отца его, равно и об оставшемся после его имении.
Никто в доме не любил Хорошее
Дело; все говорили
о нем посмеиваясь; веселая жена
военного звала его «меловой нос», дядя Петр — аптекарем и колдуном, дед — чернокнижником, фармазоном.
Но да не падет на нас таковая укоризна. С младенчества нашего возненавидев ласкательство, мы соблюли сердце наше от ядовитой его сладости, даже до сего
дня; и ныне новый опыт в любви нашей к вам и преданности явен да будет. Мы уничтожаем ныне сравнение царедворского служения с
военным и гражданским. Истребися на памяти обыкновение, во стыд наш толико лет существовавшее. Истинные заслуги и достоинства, рачение
о пользе общей да получают награду в трудах своих и едины да отличаются.
Кроме Белоконской и «старичка сановника», в самом
деле важного лица, кроме его супруги, тут был, во-первых, один очень солидный
военный генерал, барон или граф, с немецким именем, — человек чрезвычайной молчаливости, с репутацией удивительного знания правительственных
дел и чуть ли даже не с репутацией учености, — один из тех олимпийцев-администраторов, которые знают всё, «кроме разве самой России», человек, говорящий в пять лет по одному «замечательному по глубине своей» изречению, но, впрочем, такому, которое непременно входит в поговорку и
о котором узнается даже в самом чрезвычайном кругу; один из тех начальствующих чиновников, которые обыкновенно после чрезвычайно продолжительной (даже до странности) службы, умирают в больших чинах, на прекрасных местах и с большими деньгами, хотя и без больших подвигов и даже с некоторою враждебностью к подвигам.
Кто же действователь у нас? Ужели Ростовцев распоряжается
военными делами. Он и Витовтов мне надоели своими адресами и приказами. Мундиры бесят меня. Как-то совестно читать
о пуговицах в такую минуту.
Маремьянствую несознательно, а иначе сделать не умею. С другой стороны, тут же подбавилось: узнал, что Молчанов отдан под
военный суд при Московском ордонансгаузе. [Комендантском управлении.] Перед глазами беспрерывно бедная Неленька! оттасоваться невозможно. Жду не дождусь оттуда известия, как она ладит с этим новым, неожиданным положением. Непостижимо, за что ей досталась такая доля? За что нам пришлось, в семье нашей, толковать
о таких грязных
делах?
Вечером у них собралось довольно большое общество, и все больше старые
военные генералы, за исключением одного только молодого капитана, который тем не менее, однако, больше всех говорил и явно приготовлялся владеть всей беседой. Речь зашла
о деле Петрашевского, составлявшем тогда предмет разговора всего петербургского общества. Молодой капитан по этому поводу стал высказывать самые яркие и сильные мысли.
— Однажды
военный советник (был в древности такой чин) Сдаточный нас всех перепугал, — рассказывал Капотт. — Совсем неожиданно написал проект"
о необходимости устроения фаланстеров из солдат, с припущением в оных, для приплода, женского пола по пристойности", и, никому не сказав ни слова, подал его по команде. К счастию,
дело разрешилось тем, что проект на другой
день был возвращен с надписью:"дурак!"
— Ну, полно вам! Тут
о деле идет, а они… Какой же это левизор, братцы? — заботливо замечает один суетливый арестант, Мартынов, старик из
военных, бывший гусар.
Но другой вопрос,
о том, имеют ли право отказаться от
военной службы лица, не отказывающиеся от выгод, даваемых насилием правительства, автор разбирает подробно и приходит к заключению, что христианин, следующий закону Христа, если он не идет на войну, не может точно так же принимать участия ни в каких правительственных распоряжениях: ни в судах, ни в выборах, — не может точно так же и в личных
делах прибегать к власти, полиции или суду.
Он был отослан под стражею в Симбирск, а оттуда в Казань; и как все, относящееся к
делам Яицкого войска, по тогдашним обстоятельствам могло казаться важным, то оренбургский губернатор и почел за нужное уведомить
о том государственную
Военную коллегию донесением от 18 января 1773 года.
Родившись и воспитавшись в строго нравственном семействе, княгиня, по своим понятиям, была совершенно противоположна Елене: она самым искренним образом верила в бога, боялась черта и грехов, бесконечно уважала пасторов;
о каких-либо протестующих и отвергающих что-либо мыслях княгиня и не слыхала в доме родительском ни от кого; из бывавших у них в гостях молодых горных офицеров тоже никто ей не говорил ничего подобного (во время девичества княгини отрицающие идеи не коснулись еще наших
военных ведомств): и вдруг она вышла замуж за князя, который на другой же
день их брака начал ей читать оду Пушкина
о свободе […ода Пушкина
о свободе — ода «Вольность», написанная в 1817 году и распространившаяся вскоре в множестве списков.
«Для исполнения полезных таких намерений мы паче всего старались
о том, чтобы
военный наш штат, яко подпору и ограду государства нашего, как возможно наилучше учредить, дабы армии наши составлялись из людей, знающих воинские
дела и хранящих добрый порядок и дисциплин…» (см. Туманского, Записки, ч. II, стр. 186–190).
Слава
о нем шла такая, что он, когда в неверной земле семь спящих
дев открывали, и там он не лишний был: он старых людей на молодых переделывал, прутяные сеченья господским людям лечил и
военным кавалерам заплечный бой из нутра через водоток выводил.
Люди эти занимали не только все
военные места, но девять десятых высших гражданских должностей, не имея ни малейшего понятия
о делах и подписывая бумаги, не читая их.
И он в самом
деле был «доволен», потому что, сидя три
дня в карцере, он ожидал гораздо худшего. Двести розог, по тогдашнему сильному времени, очень мало значили в сравнении с теми наказаниями, какие люди переносили по приговорам
военного суда; а такое именно наказание и досталось бы Постникову, если бы, к счастию его, не произошло всех тех смелых и тактических эволюции,
о которых выше рассказано.
До нынешнего
дня он никогда ни разу и не помышлял даже
о возможности для себя
военной карьеры.
Все общество, в разных углах комнат, разбивалось на кружки, и в каждом кружке шли очень оживленные разговоры; толковали
о разных современных вопросах,
о политике, об интересах и новостях
дня, передавали разные известия, сплетни и анекдоты из правительственного,
военного и административного мира, обсуждали разные проекты образования, разбирали вопросы истории, права и даже метафизики, и все эти разнородные темы обобщались одним главным мотивом, который в тех или других вариациях проходил во всех кружках и сквозь все темы, и этим главным мотивом были Польша и революция — революция польская, русская, общеевропейская и, наконец, даже общечеловеческая.
Это была эстафета от полковника Пшецыньского, который объяснял, что, вследствие возникших недоразумений и волнений между крестьянами деревни Пчелихи и села Коршаны, невзирая на недавний пример энергического укрощения в селе Высокие Снежки, он, Пшецыньский, немедленно, по получении совместного с губернатором донесения местной власти
о сем происшествии, самолично отправился на место и убедился в довольно широких размерах новых беспорядков, причем с его стороны истощены уже все меры кротости, приложены все старания вселить благоразумие, но ни голос совести, ни внушения власти, ни слова святой религии на мятежных пчелихинских и коршанских крестьян не оказывают достодолжного воздействия, — «а посему, — писал он, — ощущается необходимая и настоятельнейшая надобность в немедленной присылке
военной силы; иначе невозможно будет через
день уже поручиться за спокойствие и безопасность целого края».
14-го июня объявлено
о закрытии недавно учрежденного при «Обществе для пособия нуждающимся литераторам и ученым» особого отделения для вспоможения студентам. В этот же
день объявлено высочайшее повеление
о том, чтобы «чтение публичных лекций в Петербурге впредь разрешать не иначе, как по взаимному соглашению министров внутренних
дел и народного просвещения с
военным генерал-губернатором и главным начальником III отделения».
Теперь уже палуба ничем не напоминала
о беспорядке, бывшем на ней десять
дней тому назад. На ней царила тишина, обычная на
военном судне после спуска флага и раздачи коек. И только из чуть-чуть приподнятого, ярко освещенного люка кают-компании доносился говор и смех офицеров, сидевших за чаем.
«Князю Андрею вдруг стало отчего-то больно.
День был так хорош, солнце так ярко, кругом все так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хочет знать про его существование и была довольна и счастлива какой-то своей отдельной, — верно глупой, — но веселой и счастливой жизнью. «Чему она рада?
О чем она думает? Не об уставе
военном, не об устройстве рязанских оброчных.
О чем она думает? И чем она счастлива, — невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей».
Сам капитан Танасио слышал это желание из уст Иоле нынче не однажды в продолжение последнего
дня, когда вражеские снаряды сыпались на их берег. И вот сейчас он снова молит его
о том же. Безумно отважный мальчик! И ведь он смог бы с горстью храбрецов кинуться на прекрасно вооруженный
военный пароход неприятеля и, несмотря на численность последнего, заставить принять штыковой бой!
Вы, быть может, полагаете, что эта цензура требовала к себе статьи по
военному делу, все, что говорилось
о нашей армии, распоряжениях начальства, каких-нибудь проектах и узаконениях? Все это, конечно, шло прямо туда, но, кроме того, малейший намек на
военный быт и всякая повесть, рассказ или глава романа, где есть офицеры, шло туда же.
Бибиковская теща расспросила
о Кесаре Степановиче: кто он такой и на каком положении у государя, и когда узнала, что он отставной, но при
военных делах будет опять призван, подарила ему необыкновенного верхового коня.
До сих пор он держался «
военной линии» и рассказывал
о себе по секрету, что он через какое-то особенное
дело стал вроде французской «Железной маски» или византийского «Вылезария», а после истории с «Талькой» он начал набожно вздыхать, креститься и полушепотом спрашивать: «Позвольте узнать, что нынче в газетах стоит про отца Иоанна и где посещает теперь протосвятитель армии — Флотов?»
После каждого посещения высшего начальства представитель
военного учреждения обязан извещать свое непосредственное начальство
о состоявшемся посещении, с сообщением всех замечаний, одобрений и порицаний, высказанных осматривавшим начальством. Главный врач телеграфировал корпусному врачу, что был начальник санитарной части, осмотрел госпиталь и остался доволен порядком. На следующий
день прискакал корпусный врач и накинулся на главного врача...
Он спал уже не на сене, и обеденное время назначено было не утром, а во втором часу
дня. Чувствуя себя лучше, Суворов то, по примеру последних лет, продолжал заниматься турецким языком, то разговаривал с окружающими
о делах государственных и
военных. Никто, однако, не слышал от него ни упреков, ни жалоб относительно немилости государя.
Виталина (про себя). Что мне делать? Акт
о крещении явно обнаружит, что она дочь жида, а я выдавала ее за дочь чиновника. Это запутает меня в
дело, может быть, уголовное. Теряю голову. Надо хоть время выиграть… (Вслух.) Вот видите, мой муж был
военный, законов хорошо не знал; я женщина, я подавно… когда мы брали на воспитание от чиновника Гориславского дочь его, мы не подумали взять акта
о крещении… взяли одно свидетельство, что она дочь его.
С важным видом опытного знатока
военного дела, Висковский разбивал партию на десятки, жаловал званием десяточных, и оцепил спящий город ведетами с приказанием, на случай преждевременной тревоги, никого не выпускать. Студента Козедло он послал верхом навстречу к воеводе доложить
о сделанных распоряжениях и испросить дальнейших приказаний для атаки спящего города.
Он совершенно забыл
о нем, иначе бы он давно уже облегчил его участь… Устранить его для пользы
дела,
дела великого — таковым считал граф Аракчеев созданные им
военные поселения — было необходимо, но наказание через меру не было в правилах Алексея Андреевича.
Продолжаю далее передавать соображения знатоков
военного дела о близком будущем, ожидающем японцев.
По объявлении войны, когда сделаны были
военные распоряжения и русские войска двинулись к прусской границе, вдруг получено было известие
о полном поражении Пруссии. Обстоятельство, неприятное само по себе, было для нас тем более неприятным, что придавало
делу другой оборот. Не отказываясь от войны с Наполеоном, русские из союзников должны были обратиться в главных деятелей, и вместо того, чтобы прогнать Наполеона за Рейн, должны были заботиться
о защите своих собственных границ.
Хотя аббат Верто в своей книге отвергал все легендарные сказания, переходившие без всякой проверки через длинный ряд веков, от одного поколения к другому, и говорившие
о непосредственном участии Господа и святых угодников, как в
военных подвигах, так и в обиходных
делах мальтийского рыцарского ордена, юный читатель именно и воспламенял свой ум таинственною стороною истории рыцарского ордена, и верил, несмотря на сомнительный тон самого автора, во все чудеса, совершенные будто бы свыше во славу и на пользу этого духовно воинственного учреждения.
Одержав, как ему казалось, нравственную победу над графом, он возомнил
о своем уме и способностях и даже решился вступить в борьбу с всесильным графом Аракчеевым на почве излюбленной последним заветной идеи будущей несомненной и неисчислимой пользы организуемых им
военных поселений, долженствовавших покрыть своею сетью всю Россию, на страх, на самом
деле, встрепенувшейся при известии
о преобразовании в этом смысле русского
военного быта, Европе.
Несмотря на первую сердечную рану, которую нанесла ему жизнь смертью Глаши, Суворов не предался отчаянию, не отстал от
дела. Он только еще более ушел в самого себя и в исполнение своих служебных обязанностей и в изучении
военных наук старался найти забвение происшедшего. Он и достиг этого. И если образ Глаши и устремленные на него ее глаза и мелькали порой перед Александром Васильевичем, то лишь для того, чтобы напомнить ему его клятву
о сохранении целомудрия.
— Ну, теперь расскажите нам ваши подвиги, — сказал он. Болконский самым скромным образом, ни разу не упоминая
о себе, рассказал
дело и прием
военного министра.
Хотя никто из колонных начальников не подъезжал к рядам и не говорил с солдатами (колонные начальники, как мы видели на
военном совете, были не в духе и недовольны предпринимаемым
делом и потому только исполняли приказания и не заботились
о том, чтобы повеселить солдат), несмотря на то, солдаты шли весело, как и всегда, идя в
дело, в особенности в наступательное.
«Я сам знаю, как мы невластны в своих симпатиях и антипатиях», — думал князь Андрей, — «и потому нечего думать
о том, чтобы представить лично мою записку
о военном уставе государю, но
дело будет говорить само за себя». Он передал
о своей записке старому фельдмаршалу, другу отца. Фельдмаршал, назначив ему час, ласково принял его и обещался доложить государю. Через несколько
дней было объявлено князю Андрею, что он имеет явиться к
военному министру, графу Аракчееву.
Он вспоминал свои хлопоты, искательства, историю своего проекта
военного устава, который был принят к сведению и
о котором старались умолчать единственно потому, что другая работа, очень дурная, была уже сделана и представлена государю; вспомнил
о заседаниях комитета, членом которого был Берг; вспомнил, как в этих заседаниях старательно и продолжительно обсуживалось всё касающееся формы и процесса заседаний комитета, и как старательно и кратко обходилось всё, что́ касалось сущности
дела.
В третьем кружке Нарышкин говорил
о заседании австрийского
военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству — кричать по петушиному — не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний
день так неприлично было говорить про Кутузова.
— Я думаю, что сражение будет проиграно, и я так сказал графу Толстому и просил его передать это государю. Что́ же, ты думаешь, он мне ответил? Eh, mon cher général, je me mêle de riz et des c
оtelettes, mêlez vous des affaires de la guerre, [И, любезный генерал! Я занят рисом и котлетами, а вы занимайтесь
военными делами.] Да… Вот что́ мне отвечали!
Ежели и приходило кому-нибудь в голову, что
дела плохи, то, как следует хорошему
военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть веселым и не думать об общем ходе
дел, а думать
о своем ближайшем
деле.
Князю Андрею вдруг стало от чего-то больно.
День был так хорош, солнце так ярко, кругом всё так весело; а эта тоненькая и хорошенькая девушка не знала и не хотела знать про его существование и была довольна, и счастлива какою-то своею отдельной, — верно глупою — но веселою и счастливою жизнию. «Чему она так рада?
о чем она думает? Не об уставе
военном, не об устройстве рязанских оброчных.
О чем она думает? И чем она счастлива?» невольно с любопытством спрашивал себя князь Андрей.